|
|
Секция “Эстетика и философия искусства” Эстетика как метафизика и страсть Шатунова Татьяна Михайловна д. филос. н., проф. каф. социальной философии Казанского
федерального университета |
|
|
|
Эстетика в ее постмодернистском
варианте способна представать как «первая
философия». А.А.
Грякалов XXIII Всемирный
философский конгресс получил название «Философия как исследование и образ
жизни». Я задумалась, в какой степени эта характеристика применима к
эстетической теории. Эстетика как исследование, как форма вопрошания человека
о мире и о себе – этот мотив не может вызвать никаких сомнений. Но эстетика
как образ жизни – мыслимо ли это для современного человека, для человека
вообще? Не скрывается ли за этими словами голый эстетизм, когда человек
превращает всю свою жизнь в игру, где нет места настоящему – чувству,
поступку, мысли? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо было понять, что
вообще происходит сегодня с эстетической теорией и практикой, можно ли в их
динамике обнаружить нечто противоположное эстетству, позволяющее найти
«способ жизни», достойный человека. Обратимся прежде всего к
философским возможностям эстетики. Назовем несколько причин, позволяющих считать
эстетику философской дисциплиной, а отсюда один шаг до ее метафизического
потенциала. Итак, эстетика выстраивает
собственную иерархию антиномий, как и любая другая философия. Например, Мир в
целом прекрасен или мир полон жестокости, насилия и смерти и в силу этого
безобразен? Красивых людей на свете много или мало? Красивым можно родиться
или стать? Искусство подражает жизни или жизнь подражает искусству? На все
эти вопросы можно ответить двояко, привести аргументы, и оба практически
противоположных ответа окажутся правильными. Затем, эстетика с
момента онтологического и антропологического поворота в центр своей
проблематики ставит не красоту и искусство, а человека и его бытие. Исследуя
природу человека, философия обнаруживает в себе сильнейшую эстетическую
компоненту, постоянно усиливающуюся по мере приближения к современности.
«Поэтически живет человек» – эта формула Хайдеггера развертывается в целый
спектр эстетических характеристик человеческой природы. В жизни человека важны
повторения, рефрены. В стихотворении рифмы и ритмы создают иллюзию
повторения, но на самом деле повтора не происходит: возникает всегда новый
смысл. Так и человек: он нередко хочет, но никогда не может вернуться. Кроме того, человек «вертикален».
Вертикальность, как известно, вообще выделяет человека из природного мира.
Что касается древних греков, то они осознанно и целенаправленно воспитывали в
себе и в своих детях стать –
способность держаться прямо и не сгибать спину. Этим они отличали себя от
варваров. Позже прямая осанка, красивая походка, гордо поднятая голова
становятся социальными символами жизнестойкости, независимости, а иногда даже
и власти. Однако мало кто обращает внимание на то, что так же вертикален и
написанный на бумаге или напечатанный текст стихотворения: первая буква
каждой строки пишется под первой буквой предыдущей, и у стихотворения, как и
у человека, возникает «хребет». А слабого, бесхарактерного человека часто
называют бесхребетным. Еще одно очень важное сродство человека и
стихотворения обнаруживает исследователь истории становления
западноевропейской индивидуальности Л. Баткин. В книге, посвященной
поэзии Иосифа Бродского, Баткин говорит, в частности, о том, что смысл
стихотворения пишется последней строкой. Точно так же и смысл жизни человека
выявляется в ее конце, а, возможно, и после его смерти. Кроме того,
прочитанное вслух стихотворение долго звучит в душе человека. И человек –
существо не смертное и не бессмертное, он – существо долгое (М. Мамардашвили). Кроме того, человек
способен творить по законам красоты, а в основе его деятельности лежит
способность к подражанию. Подражает человек всем и всему, но подражая, «переиначивает»:
ткет, но не так, как паук, плавает, но не так, как рыба, летает, но не так,
как птица. Человек действует по принципу наоборотности, так же, как устроено
и художественное произведение (хочешь сыграть злодея, покажи, где он добрый;
хочешь написать свет, пиши на фоне тьмы). Философичность эстетики
проявляется еще и в том, что она исследует эстетическую природу бытия,
которая проявляется уже хотя бы в том, что его исследование носит абсолютно
бескорыстный характер. Как известно, древние греки определяли бытие как
алетейю, тайну-непотаенность, готовую всегда открыться человеку, желающему ее
открыть. Это значит, что бытие не может быть какой-то безобразной тайной, это
прекрасная тайна человеческой жизни. Все абсолюты человеческого бытия –
любовь, дружба, память, совесть, разум, истина, добро – оказываются
действенными и результативными, когда принимают эстетическую форму. Не останавливаясь на
традиционном анализе искусства и красоты, современная эстетика активно
берется за изучение еще одной традиционно философской проблемы – проблемы
сущности человека, то есть решает не «свою», эстетическую, а философскую
антропологическую задачу. Однако в этой человеческой природе эстетика
открывает и исследует адекватную себе эстетическую составляющую. Прежде
всего, эстетическая компонента рождается в каждом элементарном акте любой
человеческой деятельности. Чтобы достичь цели, человек сначала должен от этой
цели абстрагироваться, отвлечься, перенести свое внимание на средства и пути
ее достижения, а на саму цель хотя бы ненадолго взглянуть отвлеченно-бескорыстно. Получается,
что в процессе деятельности параллельно рождаются две главнейших способности
человека: мыслить отвлеченно, абстрактно и смотреть бескорыстно, т.е.
эстетически. Эстетическое начало
человеческой природы неоднократно рождается в человеке заново. Так,
становление новоевропейской истории порождает искусство, свободное от связи с
культом и в то же время пока еще свободное от зависимости от рынка продукции
духовного производства. Этот момент никогда не был достигнут в реальной
истории. Просто встреча двух этих тенденций была додумана до своего
логического завершения Кантом. В итоге возникло представление о «чисто»
эстетическом, которого не знала ни Античность, ни Средневековье. По Канту это
хорошо известное «удовольствие, свободное от всякого интереса»,
«неутилитарная польза», способность наслаждаться чистой видимостью,
любоваться чистой формой. В ХХ веке человек заново
выстрадал свое право смотреть на мир бескорыстно-эстетически и заплатил за
это право очень дорогой ценой. Катаклизмы ХХ века научили его жить в ситуации
одиночества, когда общество бросает его на произвол судьбы. Тогда возникает
эстетически-бескорыстный взгляд на мир «поверх» всякого социального.
Эстетическое уже в который раз рождается заново в современной культуре как
сверхсоциальный феномен. Так смотрят на мир люди, которые уже ничего от него не
ждут. Это взгляд раненого солдата, знающего, что умрет и что ничего уже больше
не будет. Это взгляд трагического оптимизма, ощущение запредельности жизни и
самого себя на этом пределе. Так видят мир герои Хемингуэя, представители так
называемого потерянного поколения. Существует предрассудок, согласно которому
это люди, ушибленные войной и не способные справиться с шоком, произведенным
ее страшными картинами. Хемингуэю удалось доказать, что это не так. Человек
«потерянного поколения» в действительности – герой, победивший на войне свой
страх, рисковавший жизнью, и не напрасно. Беда в том, что большинство людей
знали на войне только страх, но не знали победы над ним, не знали упоения
борьбы, боя, победы. Герой потерянного поколения – неприятное напоминание
большинству о том, как оно праздновало труса. Поэтому общество стремится
изолировать себя от таких людей, а при возможности даже уничтожить их.
Ожидать от общества чего-либо хорошего такому человеку уже не приходится, и
поэтому его взгляд на мир лежит поверх всех социальных реалий. Это человек
без общества. Его взгляд на мир бескорыстен именно в силу своей
сверхсоциальности. Эстетическое в таком взгляде представляет собой
сверхсоциальный феномен. Это по сути дела метафизическое чувство «трагического
оптимизма» (Э.Ю. Соловьев). Прошедший школу трагического оптимизма человек
способен переживать и ощущение «живой жизни», чувствовать радость бытия,
испытывать счастье просто потому, что живет. Это катарсис (от) жизни:
переживание ее чрезмерности, ее too-muchness или, как говорит Деррида, пере-жизни. Чувство «живой
жизни», жизни, которая больше, чем просто жизнь – заслуга и завоевание героев
«потерянного поколения», но принадлежит оно теперь уже всем нам. Страстное
отношение к жизни, жажда жизни не ради чего-то, а ради нее самой (Я люблю тебя,
Жизнь) – бескорыстное и в силу этого эстетическое отношение. Именно оно
превращает эстетику в страсть и образ жизни. Наконец, философский
статус эстетики обусловлен метафизическим характером ее категорий. Красота –
самая уникальная метафизическая категория прежде всего потому, что
одновременно является и физической. Мы часто говорим о телесной, чувственной красоте,
о красоте внешности. Красота бывает видимой и слышимой, обоняемой и
осязаемой. Иногда она настолько «телесна», что мы забываем о ее метафизичности.
Однако эта метафизика красоты, эстетического вообще все-таки существует. Наиболее доказательным
проявлением метафизической природы эстетического является высший тип
эстетической эмоции – катарсис. В культовом тексте Хайдеггера «Исток
художественного творения» явственно просматриваются две характеристики
катарсиса. Во-первых, речь идет о выходе из повседневности и «попадании» в
бытие: «Стоя у картины Ван Гога, мы оказались в другом месте», мы
почувствовали немотствующий зов земли и узнали мир крестьянки, увидели вечный
спор мира и земли. Все это позволяет определить катарсис как важнейшую
интуицию бытия. Во-вторых, согласно Хайдеггеру, важнейший эффект, который
производит творение на человека, – рождение стремления «тронуться, тронуться
с места». Здесь читается выход человека за собственные пределы, его вечная
трансгрессивность, порыв, pathos.
Одновременно это еще и выход за пределы повседневности. Однако выход в просвет
бытия – не единственная метафизическая возможность эстетического.
Двойственная – физическая и метафизическая – природа красоты позволяет ей
выполнять важную культурную задачу: проводить абсолюты человеческого бытия в
мир повседневной жизни. Дело в том, что абсолюты человеческого бытия только
тогда могут проникнуть в повседневную жизнь, когда принимают эстетическую
форму. Добро должно быть искусством, а безыскусное добро – это то самое
добро, про которое говорят: добрыми намерениями вымощена дорога в ад. У
человека нет в запасе естественного добра, принадлежащего ему по природе. Он
не может быть добрым «от рождения». Только ребенок может позволить себе
безыскусное добро, естественные проявления любви или дружбы. Взрослый человек
ответственен за форму проявления
своих метафизических чувств, в противном случае они будут искажены вплоть до
собственной противоположности. Не случайно по истории
культуры кочует известный гегелевский пример с древнегреческими плакальщицами.
Они необходимы, если ответственный человек готов смотреть на свое горе со
стороны, вырабатывая тем самым человеческую форму его переживания. У каждого
народа существует свой самобытный порядок горевания, как говорят русские.
Оказывается, самые горькие переживания могут и должны быть гармонизированы
эстетической формой. Тогда они становятся в полном смысле слова
человеческими. А эстетическая форма придает им статус и оттенок
метафизичности. Метафизическая
компонента эстетики более всего необходима человеку как социальному существу.
Практически все социальные институты и – даже шире – социальные феномены
провоцируют метафизическое начало. Метафизика в социальных отношениях
возникает либо благодаря, либо вопреки социальным установлениям. Например,
брак хранит минимум любви. А вражда Монтекки и Капулетти провоцирует,
разжигает любовь Ромео и Джульетты. Социальный институт науки хранит минимум
истины. А отдельные ученые борются за истину, рискуя не только карьерой, но
иногда и собственной жизнью. Своя метафизика присутствует в социальном
функционировании практически любого социального института: у государства есть
своя символика и атрибутика, есть своя идея, которая выкристаллизовывается в
идеал общественного развития. А идеал, как известно, всегда содержит в себе
эстетическое начало и именно за его счет приобретает притягательность для
граждан. Итак, общественное бытие
человека провоцирует метафизику по двум противоположным принципам: вопреки и
благодаря. Это значит, что общественное бытие можно считать бытием в полном
смысле слова, хотя его трудно причислить к Абсолюту, поскольку общественное
бытие существенно отличается от традиционных ипостасей бытия (добра, истины,
разума). Это отличие состоит в том, что оно никогда не является и не
становится ни «чисто положительным», ни далеким, нездешним и недостижимым.
Это земное, посюстороннее бытие. Оно может быть противоречивым, отчужденным,
разорванным, и все-таки это бытие в настоящем философском смысле слова.
Невидимое, сверхвещественное, метафизическое, оно концентрирует в себе многие
тайны человеческого существования, природы и сущности. Интересно, что в
современном мире общественное бытие не является чисто социальным феноменом.
Многие процессы, идущие в его структурах, носят смешанный,
социально-эстетический характер. Прежде всего,
распространяющийся в современном обществе тип властных отношений – это
«власть соблазна» (Ж. Бодрийяр). Это тип диффузных, рассеянных форм власти,
когда за человеком практически не надзирают, он волен думать, что хочет, и
самостоятельно распоряжаться той свободой, которая предоставлена ему
обществом. Однако тотальное распространение товарно-денежных отношений влечет
за собой предложение огромного количества товаров, способных удовлетворять
тончайшие желания практически любого человека, сколь бы ни были они
индивидуально неповторимы. Как правило, подобные товары имеют характер
«символической эстетической прибавочной стоимости знака» (Ж. Бодрийяр). Это
значит, что мы платим «за эстетику» больше, чем за потребительную стоимость
товара. Более того, в обществе потребления мы нередко выбрасываем вещь,
которая еще может нам служить, только потому, что вышла из моды ее
«эстетика». Итак, нас «покупают» на
эстетику. Нас соблазняют эстетикой. Эстетика способна откликнуться на наши
самые тонкие желания, и мы попадаем во власть эстетизированных форм соблазна.
Однако М. Фуко пишет о том, что мы должны любить власть, поскольку она делает
инвестиции в развитие человека. В данном случае эстетизированная власть
соблазна захватывает наш внутренний мир. Человек же способен отобрать у
власти этот мир и вернуть его себе. И сделать это можно тоже силами
эстетического вкуса, таланта и творчества. Тогда эстетика оказывается
амбивалентной социальной силой современного общества. Это фармакон (Ж. Деррида):
одновременно яд и противоядие. С одной стороны, эстетика в современном
социуме – проводник власти соблазна, с другой – сила, посредством которой
человек может поставить себе на службу инвестиции власти соблазна и вернуть
себе отнятый внутренний мир. Тогда эстетика выступает великой метафизической
силой. Метафизический вакуум,
подобный озоновой дыре, образовавшийся сегодня в результате дискриминации и
дискредитации некоторых абсолютов человеческого бытия, способна сегодня
закрыть, по всей вероятности, тоже только эстетика. Там, где современный
человек не впускает в свою жизнь любовь и дружбу, чтобы не было лишних
проблем, совесть, чтобы не мучила, память, чтобы не прилагать усилий, –
красоту охотно «впускают», не в состоянии заподозрить ее в метафизичности.
Люди, как правило, совершенно спонтанно, неосознанно хотят быть красивыми
или, как минимум, привлекательными, и никто особо не задается вопросом, зачем
это нужно. А между тем, любая красота притягивает, тянет за собой нечто
положительное: это единственный надежный канал, по которому снова и снова в
нашу повседневную жизнь попадают крупицы абсолюта. Метафизическая мощь
эстетики нарастает и в ситуации смены этоса современного западноевропейского
человека (Бенно Хюбнер). Долгое время основным этосом европейца был этос долга.
Вероятно, это наследие традиции Канта, ответ на вопрос «Критики практического
разума» – что я должен делать? Но
европеец устал от довлеющего над ним чувства долга, и в его мироощущении
незаметно произошел переворот: этос долга сменился этосом удовольствия. Это
не значит, что люди утратили нравственные ориентиры, просто они произвели
рефрейминг, от которого стало легче жить. Как работает новый этос? Например,
я не должен учиться или работать, я
делаю это просто потому, что это мне интересно и доставляет удовольствие. Или
у меня нет чувства долга перед своими детьми, это не подвиг матери, а просто
мне с ними радостно, интересно и весело. Наконец, самое простое:
как известно, человек в своем познании мира не может иметь дело с миром как
таковым. Он создает идеальный объект, с помощью которого исследует этот мир (И.
Кант). Для самого Канта таким идеальным объектом была сеть категорий
диалектики, которую человек познающий набрасывал на мир. Затем в
гуманитаристике утвердилось мнение, что для нее таким идеальным объектом
выступает текст. Однако за последние десятилетия ситуация существенно
изменилась: читающих людей стало меньше, утвердилась визуальная культура, и
основная масса населения цивилизованных стран превратилась в кино- и
телезрителей. Идеальным объектом для современного познающего субъекта стала
совокупность медиа-образов. Однако любой медиа-образ по определению
эстетизирован. Взгляд через объектив придает всему увиденному целостность и
тем самым создает художественный эффект, превращает увиденное в зрелище.
Образы накладываются друг на друга (Дж. Ваттимо), создавая многосмысловой
образ мира. Образ, но не теорию. И мы видим мир как кинозрители, т.е. художественно-эстетически. Все сказанное позволяет
сделать вывод о том, что современное общество не живет по чисто социальным
законам. Оно представляет собой социально-эстетический феномен, в котором
причудливо соединяются законы социума и искусства. Исследовать такой феномен
невозможно силами чистой социальной теории, как и силами чистой эстетики. Для
изучения социально-эстетического феномена нужен особый дискурс – социальная
онтология эстетического, дискурс, который раскрывает метафизические
возможности эстетики и схватывает сущность эстетического способа жизни. Хорошо известно, что
многие неклассические философы страстно боролись с метафизикой. Это была,
во-первых, борьба с метафизикой субъекта, с той ситуацией, когда человек
мыслил себя вне мира и на вершине огромной вертикали, внизу которой лежал мир
как беззащитный предмет его манипуляций, а сам человек занимал место бога.
Во-вторых, это была борьба с метафизикой застывших в своей неподвижности
абсолютов, с метафизикой, понятой как анти-диалектика. «Физика, бойся
метафизики», – эти слова приписывают Исааку Ньютону. Однако если есть
какая-то теоретическая сила, которая может оценить и спасти красоту
(физическую, телесную, видимую красоту мира и человека) от властных отношений
соблазна, от падения в метафизический вакуум, то это сила эстетической мысли,
выступающей как страстная метафизика спасения красоты. И если эта задача
будет неуклонно и страстно выполняться эстетической теорией, тогда и красота
не утратит своей способности спасать мир. |
|